Юлиан Тувим - "Несколько слов касательно оперетты"

Велики и неисчислимы мерзости сценического зрелища, именуемого опереттой.

Нищета идиотского шаблона, тошнотворной сентиментальности, дешевой разнузданности, убийственных шуточек, хамство "безумной роскоши", бездонная черная тоска извечных ситуаций, банальность унылых "эффектов" - весь этот протухший торт, начиненный мелодраматическими сладостями, политый приторными сливками, каким-то кремом с малиновым сиропом, то бишь "мотивчиками", все это неприличие, сладострастно облизываемое кретинами из партера и мелобандитами с галерки, весь этот театральный организм, именуемый опереттой, должен быть, наконец, пнут в соответствующее место столь основательно, чтобы все в нем перевернулось.

Пение, музыка, танец, связанные живым и пульсирующим ритмом, могут создать в театре явление чудесное и увлекательное. Но старую идиотку оперетту надлежит прикончить. Даже помучить ее немного перед смертью, чтобы впредь неповадно было. Будь то "Графиня Марица" или "Марина Царица", "Летучая чушь" или "Собачья мышь", "Баяколла", "Перидера", "Индуска", "Пиндуска" или наоборот - всегда, вечно одно и то же: графы, финьшампань, гульба, "любэвь", демонические героини, дуэтик, балетик, кабинетик, веселые разгульные песенки, от которых веет кошмаром отчаяния, безумные драматические моменты, позывающие к животному смеху, две влюбленные пары, смертельно остроумный комик, очаровательное недоразумение (скажем, отец не узнает дочку, поскольку та в новых перчатках; целующаяся пара не замечает входящего в комнату полка тяжелой артиллерии и т. д.), дипломатические осложнения на Балканах, магараджа в Париже (чтоб тебя там первое же авто переехало!) - таково приблизительно содержимое типичной оперетты.

Героиня каждого такого непотребства обладает поразительной особенностью: в среднем до пятнадцати раз переодевается. В первом акте она сперва одета в скромный домашний костюмчик: платье из серебряной парчи, усеянное бриллиантами, на голове громадная корона из белых плюмажей. Затем она на минутку удаляется в соседнюю комнату, поскольку граф с горничной должны пропеть дуэт о "грезе любви". Возвращается. На ней уже зеленое платье. Она поет с графом и рассыльным, который невесть откуда появился, куплеты о том, что в мае деревья цветут, а вот осенью, как правило, увядают, танцует, уходит, возвращается. На ней горностаево-шиншилловый туалет, утыканный какой-то дорогой мерзостью. Во втором акте она переодевается цветочницей, потом, оказавшись совершенно голой, вспоминает "сны детских дней, когда сердце в нас трепещет сильней", швыряет миллион франков музыкантишке из "Табарен", пьет шампанское, разбивает вдребезги бокал (потому что она демоническая), переодевается мединеткой, ноги при этом видны до пупка, поет вдвоем с князем Сашей Лейнамиску о "сладких грезах любовных снов, когда приходит вновь в кровь любовь", влезает на стол, переодевается генералом, спрыгивает со стола и поет о том, что военные - это сплошное удовольствие и "любовный чад сплошных утрат". В третьем акте мы снова видим графиню в домашней обстановке; одетая в бальный туалет, она поет с директором полиции миленькую частушку о шампанском, причем сорок пять - неизвестно откуда прибывших - шлюх выполняют позади них различные эволюции с крокетными молотками любо с моделями аэропланов (ведь подобные предметы каждый всегда имеет дома под рукой, а уж графиня-то наверняка!), потом появляется комик, переодетый дядюшкой обожаемого Саши, графиня убегает, возвращается в венгерском национальном костюме и выходит замуж за маркиза Булонь сюр Мерд.

Поразительно пленительным бывает во всякой оперетте так называемый хор. Это - трупы и трупини во фраках и голубых платьях. Прежде чем графиня появится где-либо, вся эта труппа трупов образует полукруг и упорно себе потявкивает:

Когда же графиня появится впредь?
Ее что-то нету давно уж нас средь!

Стоит графине появиться, хорье восторгается ею и, глядя на капельмейстера, а также грациозно выставляя вперед левую руку, взывает: А вот и графиня, кумир она ж наш - Любовные сны ей возьмешь и отдашь! Перед будуарной сценой (Саша - Графиня) хорилы и хорицы удаляются, беседуя столь оживленно, что пожизненных каторжных работ недостаточно, чтобы искупить подобный интерес к судьбе героини.

Несравненен в своем очаровании язык переводных либретто. Я в этом деле как-нибудь разбираюсь, поскольку сам перевел несколько. Влюбленный в живую, искреннюю, непосредственную по своей выразительности речь, я, переводя оперетки, не смог противиться искушению и страстно всобачивал "счастья сон" и "любви кумир", а все потому, что герой "дивный он", и возлюбленной не жалко отдать "весь мир". Все ведь должно быть зарифмовано, а посему - ничего не попишешь! Небывалой популярностью пользуется в опереттах словечко "сон". Ради рифмы дочь, например, обращаясь к отцу, зачастую называет последнего "дивный сон", графиня умоляет лакея принести ей шампанского, "словно во сне", кто уходит "вон", у того, само собой разумеется, сбудется "сладкий сон", где бы ни появлялось "вновь", там без "снов" ни шагу, если уж "весны", то и "сны", и уж конечно: "Помнишь, ах! В сладких снах".

Простенько и замечательно также словечка "крас" (родительный падеж множественного числа от существительного "краса"): "Вы мне милей всех крас, пойдемте в лес тотчас, там ждет блаженство нас!" либо: "А я тут жду как раз с томленьем ваших крас!" Этого слова в переводах оперетт я, признаться, не употребляю никогда (клянусь всем святым!), но что касается "снов" и "мечт" - случается: "Узнай же ты мои мечты!" - дивно, не правда ли?

О современной опретточной музыке я уж не пишу. Однако уверен, что в настоящем музыканте она вызывает такое же омерзение, как либретто - в поэте. В ней безраздельно царит венско-берлинская дешевка; попадается, правда, красивый "Weiner Walzer" либо шлягер а-ля знаменитый "Юзик" из "Мадам Помпадур", но в общем - австрийская слащавость, немецкая "Gemutlichkeit" и международная шиммистость берут верх. Дурацкое это зрелище, нищету коего подчеркивают все более роскошные наряды и все более ординарнейшие "вставки", должно решительно уступить место музыкальной комедии - без хоров, графов, "красоток", шампанского, без ослепительных туалетов примадонны (50 % сметы и успеха), без наддунайско-черногорского фольклора и берлинских кретинизмов (типа: "Schatzi, zeig mir dein Fratzi" или что-нибудь вроде).

Дебелую эту докучную немчуру, эту расфуфыренную фрау Раффке театрального искусства самое время препроводить в паноптикум.

1924 г.