За дирижерским пультом – знаменитость. Пройдет время, этот человек умрет, и тогда люди, что сидят сегодня в зале, слушают «Кармен» и созерцают его за пультом, будут вспоминать о том, как однажды им довелось его видеть, дирижировавшим в «Кармен». Я представил себе, будто это уже и происходит по прошествии пятидесяти лет. Таинственная сила воспоминания вдохнула жизнь в сегодняшний вечер. Я воспринимаю его в цвете, я слышу все его шорохи – так, словно все это свершается наяву. Убей мгновенье – и пробуди его вновь. И тогда, каким бы оно ни было прежде, оно пребудет чудесным, хотя бы благодаря чуду такого воскрешения. Да пригрезится тебе твоя жизнь!

Итак, я совершенно отчетливо помню, как много лет назад, в марте 1926 года, в опере, сидя в лучшей ложе первого яруса, я слушал «Кармен». Прислужник сказал: «Мое почтение, господа», – сказал это, собственно, не мне, а ложе в целом, ложе, которую он обслуживал и составной частью которой я в тот вечер случайно оказался. У него были белые как снег волосы и красные, добродушные глазки пьяницы. Сегодня из его глазниц растут уже, наверное, маргаритки.

В соседней ложе находилась удивительно прекрасная, светлая женщина. С глуповато-отрешенным выражением на лице она ела засахаренные сливы с орешками внутри. Быть может, сейчас ее уже нет в живых или у нее отвислый живот, а может, осуществив глубоко разумный акт перевоплощения, она пасется теперь на лугу в образе белой ослицы?

Исключительно четко запечатлелся еще в памяти сам оркестр. Я и теперь вижу всех их как наяву: движения и лица, блики света на духовых, вздрагивающие коричневые тела скрипок и гигантских размеров жуки, называемые контрабасами. Я вижу паучий бег пальцев виолончелиста, вижу странный хваткий жест, каким арфист извлекал звуки из своего инструмента, вижу легкое мерцание смычков. Как длинные иглы, сновали они, иглы, сшивающие музыку.

У первой скрипки были густые усы и лицо, напоминавшее луну. Как раз в тот момент, когда его инструмент производил сладкие, ласкающие звуки, скрипачу понадобилось зевнуть. Душа его пребывала только в руках, остальные части тела изнывали от скуки. Это было возмутительно. О, если бы только длины дирижерской палочки достало пощекотать ему в тот момент в глотке! Перо и бумагу мне! я хочу немедленно записать, что человек способен воспроизводить страсть и подавлять при этом зевоту.

Среди скрипачей был один, – он пытался, не прерывая игры, укротить с помощью грифа строптивый лист нотной бумаги. Но всякий раз, как ему оставалось лишь закрепить его окончательно, лист снова легко взмывал вверх. Наконец наступила пауза, и руки у него освободились. Однако он с презрением отверг возможную их помощь и продолжил сражение скрипки с непокорным листом. Так или вообще никак. Настойчивый характер.

Трубачи во время пауз переворачивали свой инструмент, чтобы дать вытечь слюне. Во втором акте пол вокруг их пультов должен иметь вид не лучше, чем в полночь в кафе «Централь». Музыканты, играющие на духовых, выделяют много жидкости.

Трое пожилых господ, игравших на тромбоне, – и это считается любимым занятием ангелов! – читали газету. В это время их инструменты молча висели рядом с пультом. Когда же снова подходил черед им вступать, – а момент этот они безошибочно предчувствовали, – они хватались за свои инструменты, не отрываясь от газеты. Первые ноты собственной партии они прочитывали только одним глазом, другой в это время все еще цеплялся за вечерний выпуск.

Кларнет же просто спал, если у него случалась передышка, при этом он не забывал вывернуть лампочку у себя над пультом. Заботливый, экономный отец семейства!

Контрабасисты, сидевшие на одинаковом расстоянии друг от друга, так и не сумели заполнить свои паузы чем-нибудь стоящим. Их движения поражали немыслимым параллелизмом: будто некто дергал за ниточку, и тотчас восемь согнутых правых рук проделывали одну и ту же кривую, а восемь левых рук скользили вниз по прямой, совпадающей до миллионной доли сантиметра. Если бы кто-нибудь, разнообразия ради или просто из озорства, заткнул себе уши и уж потом взглянул на них, они показались бы образом из преисподней; прикованные к стене и навечно осужденные пилить и пилить за какую-то земную провинность.

Сверху люди из оркестра вообще производили впечатление работающих механизмов. Они совершали целесообразные действия, быть может, против собственной воли или, по крайней мере, без ее участия, но с таким видом, будто они этого хотели. Они являли собой прекрасную картину человеческой деятельности в целом. Они надували щеки, и расслаблялись, и пилили, и по необходимости делали при плохой мине хорошую игру, и действительно играли с пафосом, и скучали при этом, и думали: «Когда же конец?» – и били в барабан, и дремали, и выступали солистами, и все же не могли обойтись друг без друга, и читали вечернюю газету, и одновременно служили высшей воле, – и вчера эта воля была не та, что сегодня, и завтра все так же позевывая и страстно, все с тем же стремлением к совершенству, оплаченным частично за счет души, частично за счет окружающих.

Флейта вывела великолепный пассаж. Затем она достала носовой платок в красный горошек и высморкалась в него. Не могу сказать, что в этом было трогательного, но это было трогательно. Я чуть было не крикнул вниз в духе новейшей драмы: «О Человек! О Брат!».

Мой сосед по ложе закрыл глаза. «Я люблю музыку, – сказал он, – но не музыкантов». Это было чудовище, буржуа, это был трусливый потребитель, клевещущий на истинную жизнь, капиталист и владелец абонемента в оперную ложу. Зрачки у него сужались, когда он хотел поверить или полюбить. Теперь его уже наверняка нет на белом свете, и колокольчик растет из его глазниц.